Плохое прошедшее

Когда вдали показалась долгожданная навигационная башня, выкрашенная в яркие жёлто-красные полоски, в лодке ещё спали, даже Ириска не проснулся. Алек, просидевший полночи на вахте, не стал никого будить. «Пусть отдохнут», – сказал он себе, чтобы не признаваться в подлинной причине поступка: хотелось ещё немного побыть одному. Последние минуты одиночества, настолько редкого в его жизни, что утомительный и опасный переход через океан выглядел долгожданным отдыхом.

Сегодня никто уже так не путешествовал – только в исторических реконструкциях встречались похожие истории. Это долго, трудно и попросту невыносимо для тех, кто плохо переносит качку. Куда лучше летать! Много лет назад, когда семилетний Алек впервые услышал, что «так тоже можно», он вслух обрадовался: «Хорошо, что всё плохое в прошлом!» Окружающие тут же засмеялись – и родной класс, и воспитатели с учителями, и родители, пришедшие с детьми на демонстрацию новой картины. Ведущий как раз рассказывал о том, что предстоит увидеть и услышать, как Алек перебил его, не в силах сдержать эмоцию. Но это была хорошая эмоция, правильная, допустимая.

Вспомнив тот случай, он осознал, что тогда каждый подумал о своём, но лишь дети наивно относили к этому «плохому прошедшему» грязную воду, мёртвых рыб и мусорное запустение тропических островков – всё то, что регулярно показывали на первом уроке. С этого начинался каждый день в школе, а в выходные – на собрании жильцов: час «Хорошего настроения», когда сообщали последние новости и объясняли их значение, а также показывали отрывки исторической хроники, чтобы подчеркнуть контраст между «вчера» и «сегодня».

Малышне это страшно нравилось. Так здорово было каждый раз убеждаться, в каком замечательном мире мы живём – без войн, без голода, без классовой вражды, среди зелёных лесов и чистых речек, здоровые, умные и счастливые! И с каждым годом жить становится лучше! Взрослые думали по-разному: у них было больше обязанностей, чем прав, и с каждым годом обязанностей прибавлялось. Детство осталось далеко позади, но никто не жаловался. Просто сравнивали.

Кто-то вспомнил об усложнении генетического контроля и бесконечных педагогических проверках, из-за которых с таким трудом удалось доказать своё право на хотя бы одного совместного ребёнка, а ведь раньше с этим было не так строго.

Кто-то вспомнил лицо, замеченное когда-то в учебнике, а потом исчезнувшее оттуда; потом за ужином папа, едва услышав о таком, велел закрыть рот и есть молча, и по его бледному лбу и щекам стекали крупные капли пота. А ведь сто лет назад книги были бумажные, и так просто нельзя было убрать «неправильных» и «совершивших ошибку»!

Кто-то вспомнил, как получил на день рождения белого мишку с голубыми глазами: всегда были чёрные, но этому мама перешила глаза от какого-то другого зверька. И утром, когда после завтрака все дети играли вместе, оказалось, что подаренный мишка – один такой, особенный. Тогда ещё разрешали так выделяться…

И ещё были те – о, как теперь Алеку было стыдно перед ними за свой щенячий восторг! – кто знал: и в 2091-м году пересекают водные просторы по волнам. И это не биологи, не океанологи и не геологи. И плывут они не на многопарусных пиратских галеонах, не на грациозных спортивных яхтах и не на разлапистых научных станциях-тримаранах. Беглецы, преступники, «несуществующие лица» на крошечных лодчонках с маскирующей голосферой, которая прячет судно от спутников и пролетающих пограничных флайеров. А ещё был громоздкий антирадар, жужжание которого сначала тревожило, а потом успокаивало.

Если антирадар работает, если маскировка выдержит, значит, нас не поймают, и мы будем жить… «А ещё будут жить те, кто помог нам», – подумал Алек и потёр на загоревшей шее шрам, оставшийся после удаления регистрационного чипа. У Ириски был такой же: длинный, широкий, контрастно выделяющейся на покрасневшей коже. Признак «несуществующих лиц». Не просто знак того, что их не узнать никаким машинам – символ окончательного освобождения, как если бы это была смерть или рождение…

Мысли путались – то ли от усталости, то ли от страха, глубинного, скрытого, ворочающегося, как глубоководное чудовище под слоем уверенности и оптимизма. Алек понимал, что успокоится лишь тогда, когда ступит на твёрдую землю. Впрочем, что будет после этого «тогда»? Сколько времени продержится преступная колония, прежде чем её заставят переехать на новое место? Скорее всего, там будет ещё хуже. Должно быть. Он даже не знал, насколько плохо «здесь», но не сомневался. Неправильным, дефектным, несуществующим нельзя расслабляться, тут не поспоришь.

Он не испытывал никаких обид или претензий, тем более, что до недавнего времени принимал существующий порядок как логичный – так на что теперь жаловаться? Были «все», которые создавали будущее, и «эти», цепляющиеся за прошлое, отмирающее, рудиментарное, плохое. Всегда было понятно, что эта линия есть: между «сегодня» и «вчера», между здоровьем и болезнью, между нормой и извращением. Просто раньше Алек думал, что никогда-никогда не пересечёт эту границу, потому что для этого нет ни повода, ни причины. А потом получил повод и причину.

Это оказалось так легко: выбрать между привычным и тем, что вдруг стало настоящим и самым главным для него. Никаких сомнений, метаний, заламываний рук. Вот он был «как все» – и вот уже вышел из их круга. «Цельная сильная личность», как говорили об Алеке на собраниях и писали в характеристиках, когда выдвигали на ответственную работу по изучению социально-генетических девиаций. Интересно, что они скажут теперь?

…Ириска открыл глаза и тут же улыбнулся, показывая ряд неровных зубов, блеснувших из-под отросшей светлой бородки. Также безмятежно он улыбался в своей камере каждое утро, прекрасно при этом осознавая, где он и кто он. И что его ждёт.

«Пока я жив, стоит радоваться жизни, а остальное – потом…» – загадочно объяснил он при знакомстве с молодым профессором, который получил новый материал для изучения.

«Месяц у тебя есть, а потом с ним закончат, – сказали Алеку на совещании тем утром, когда доставили новый «экземпляр», – Но тебе же хватит времени на анализ?»

Ему хватило.

Начинался новый день.